Беседа с Николаем Николаевичем Брауном

на тему "Документы Аркадия Звездина из личного дела в Лесотехнической академии"

16 июля 2019 года, Санкт-Петербург

   

 

 

 

 

 

Н. Н. Браун, фото с сайта https://www.stihi.ru/avtor/nbraun1938bra

 

 

 

 

 

Н. Н. Браун:

Мне показали целый ряд уникальных документов, которые, конечно, вызывали у меня интерес, потому что документы эти я увидел впервые, и многое из них у меня самого тоже вызвало вопросы. И, вспоминая наши встречи с Аркадием, я понимаю, что, наверное, вам захочется уточнить кое-что, что касается моей памяти о тех годах.

 

 

Вопрос:

Николай Николаевич, когда мы договаривались о встрече, вы упомянули очень интересный момент – как вы обсуждали с Аркадием вопрос о военной присяге, которую ему пришлось бы принимать, попади он в армию (хотя тогда вопрос о его службе ещё не стоял). Из его автобиографии мы увидели, что у него два брата были уже офицерами Советской Армии на момент, когда он поступал. Аркадий и сам подавал документы в военное училище в Питере (как при уточнении выяснилось, военно-морское инженерное училище имени Дзержинского). Подавал, но так до него и не дошёл; а почему – это уже другой вопрос. Но как бы там ни было, армейская тема уже занимала у него в жизни какое-то место. И если вы с ним обсуждали эту тему, о чём вам приходилось говорить, – вот что касается службы в армии и принятия присяги?

 

 

Ответ:

Прежде всего, я от него никогда не слышал упоминаний, что у него были намерения пойти вообще, если так можно выразиться, морским путём, тем более в военно-морское инженерное училище. Хотя был разговор о том, что Иваново – оно не на берегу какого-нибудь залива или моря, в отличие от Петербурга, который был морской столицей России, или в отличие, скажем, от Одессы. В Иваново моря нет, но он говорил о том, что ему нравится и морской простор, и военно-морской флот. Аркадий мог любоваться этими видами, которые у нас тут в Питере на Финском заливе, и ему очень нравилась, как он говорил, морская стихия, и он даже как-то мне упоминал, что вот он читал какие-то стихи, где именно воспевается морская стихия, вообще море, – ему нравилась эта тема. Как черноморская, так и балтийская. Об этом он упоминал. Но о своих намерениях как-то связать свою жизнь с морем – никогда.

Отвечая на ваш вопрос о братьях – нет, он не упоминал, что братья его служат в армии, тем более, конечно, он не упоминал, были ли они членами КПСС и вообще имели ли отношение ещё к каким-то службам советским. Во всяком случае, я от него этого не слышал никогда.

 

 

В.:

А вот как вы обсуждали вопрос о присяге?

 

 

О.:

Мы до этого дошли не сразу. Поскольку он относился отрицательно вообще к тогдашней советской жизни в России, где нет никаких свобод, где запрещают очень многое, запрещают что-то знать об истории, архивы закрыты, даже в какие-то библиотеки не пускают, в газетном зале не выдают нужных изданий, например... При всех этих несвободах тогда запрещалось, например, людям одеваться по другой моде, чем это общепринято, и так далее. Вот он всего этого не принимал, и говорил – раз так, вообще это ментовская страна, ментовское государство. Кругом менты и кругом гебешники. Вот нет той необходимой свободы, непосредственности. Понятно, была война, война была жестокая, но прошло столько лет, а мы как будто живём вообще в 30-е годы. Как будто у нас та же самая довоенная подозрительность, доносчики, и для меня это очень тяжело видеть, и поэтому, конечно, я не хотел бы, чтоб у нас была вот такая жизнь. Нам нужны свободы, нам нужны преобразования – так он говорил, не "реформы", а "преобразования".

Я ему, конечно, говорил, что такой термин очень интересный – "преобразования"; это как говорил в своё время Мичурин: природу надо преобразовывать, надо делать какие-то опыты с природой, чтоб природа подчинялась человеку. А я ему говорил: ты же не Мичурин, ты хочешь что-то такое преобразовывать в человеческом обществе, а природу человека ещё труднее преобразовать, чем природу каких-нибудь там растений, деревьев, чтоб это дало какие-то другие плоды. А плоды могут оказаться уродливыми. Вот у нас оказались плоды уродливые.

Но Красная Армия – это же и есть Советское государство. Она всегда называлась красной. И вот всех нас, так или иначе, ждёт армейская служба. И как ты поступишь в отношении армии? Ведь тебя же будут призывать в Красную Армию. А в Красной Армии присяга какая? Ты смотрел, какая присяга? Он говорит: "Да нет, я просто этим не интересовался. Просто я не хочу её давать, но как-то не интересовался". Я говорю: "А я интересовался". И присягу я сравнивал с царской, которую я нашёл у одного моего знакомого в частной библиотеке, и я её переписал. Это очень длинная присяга, которую нам даже трудно понять. Присяга вообще армейская, на мой взгляд, – это идёт наш разговор с Аркадием, – должна быть короче, она должна быть более лапидарной, и короче сформулирована, а царская присяга очень-очень длинная, чем-то напоминает мне Символ веры. Я тогда давал ему Символ веры, я же православный христианин. Аркадий, конечно, не знал Символа веры тогда, он знал только одну молитву – "Отче наш".

А вот что касается присяги, – я ему как раз говорил о том, что советская присяга более короткая, и она сформулирована достаточно чётко. Но там сказано, что ты должен за рабоче-крестьянское правительство пролить свою кровь до последней капли. В общем, формулировка вот такая. И я поэтому говорю: "Тебе ж придётся давать присягу, где ты должен до последней капли пролить свою кровь. За что ты будешь проливать эту кровь, ты знаешь?"

Ну вот, он тут задумался, и говорит: " Я бы вообще не хотел быть в Красной армии, хотя она у нас и стала Советская, но, может быть, придётся. Я, правда, не знаю, как у меня будет со здоровьем, у меня здоровье не очень могучее, может у меня есть какие-то недостатки в здоровье, я не знаю. Я же, в отличие от тебя спортом не занимался, это ты занимался цирковыми трюками, акробатикой, гимнастикой, крутил всякие элементы, а я же ничего этого не крутил. Да, я могу на перекладине подтянуться, а сделать "солнце", как ты, я не могу, так что я не знаю. Проще говоря, я бы вообще не хотел идти в армию, тем более проливать кровь, тем более до последней капли".

 Я говорю: "Ну, тут всё зависит от того, как у тебя судьба сложится, мы всего того, что нас ждёт, не знаем. Твои взгляды мне понятны", – вот на этом у нас разговор с ним закончился. Просто он сказал, что присягу пока не знаю, я её давать не готов, но для меня, собственно, армия – это та армия, которая будет воевать за наш ментовский режим, за нашу ментовскую страну, вот это понятно. Я говорю: "Ну вот, значит, в этом отношении наши взгляды на нашу современную жизнь совпадают". И вот на этом наш разговор об армии закончился.

 Но есть ещё одна сторона, аспект всего того, что я узнал сегодня. Он мне никогда не упоминал, что был в ВЛКСМ. Он знал, что я в ВЛКСМ сознательно не состоял, всякий раз отказывался, и просто для меня это было невозможно по моим тогдашним уже убеждениям. И поэтому, наверное, чтоб не нарушить какой-то баланс в наших вот такого рода разговорах, и чтобы не было какого-то такого расхождения у нас во взглядах и какого-то контраста – душевного в данном случае, а не политического, – он мне ни разу не упоминал о том, что он был в ВЛКСМ. Что само по себе забавно, конечно.

 

 

В.:

А дальше мы видели с вами информацию, которую он сам писал в автобиографии о родителях. В частности, о его отце, Дмитрии Иосифовиче, который был освобождённым партсекретарём крупной ивановской фабрики. А как известно, общепринятая легенда говорит о том, что он был большим начальником на железной дороге, и скорее всего, эту легенду уже позже запустил в жизнь сам Аркадий. Вот вам он в то время говорил что-нибудь о должностях отца? Про железную дорогу, или что-нибудь ещё?

 

 

О.:

Вы знаете, он действительно упоминал о том, что его отец занимал какую-то важную должность, и что это было связано с железной дорогой. Вот буквально этот текст, прямо вот прямая речь. Как я увидел сегодня, его отец с двадцать шестого года до сорок второго, насколько я помню, был преподавателем или директором лесотехнической школы. Но вполне возможно, что это было связано с разделкой леса, с каким-то фактором перевоза древесины по железной дороге, если это касалось снабжения лесом каких-то предприятий. Но я тогда не знал, что эта должность была столь значительна. Тем более в период войны лес идёт для строительных работ, лес идёт для фортификации военной.

Но вот для меня было новостью, что после войны его отец занимал крупные должности такого рода, которые, конечно, без партийного обкомовского одобрения сверху не могли состояться. Вот об этом он мне никогда не говорил.

 

 

В.:

А не говорил ли Аркадий, почему он решил поступать именно в Лесотехническую академию? Это связано с отцом, или просто считал это своим призванием, любил это дело, может быть?

 

 

О.:

Для меня это было непонятно, но я не исключаю, что это связано с тем, что его отец работал в этой области. Потому что он же не мог сказать, что вообще моё призвание в жизни – это лес, разделка леса.

Я не помню, чтоб мы шутили на ту тему, что если Аркадий попадёт когда-нибудь в лагерь или на зону, особенно куда-нибудь в Сибирь, ему как раз лесотехническими делами и придётся заниматься, как поётся в песне: "Я лесом снабжаю родную страну под стук топора и под крики конвоя". Тогда б ему как раз и пришлось прямо работать по той специальности, которая была у его отца. Но мы на эту тему не шутили, он просто говорил, что да, действительно, как-то это связано – вот так он мягко выражался, – связано с моей семьёй. Вот, буквально так.

Я, понимаете, почему его больше об этом не расспрашивал – меня надо правильно понять, – у нас в те годы было не принято подробно расспрашивать о том, о чём человек сам не рассказывает. А отношения у нас с Аркадием были достаточно простые, то есть, он сам по себе был человеком даже замкнутым, и даже я бы сказал, застенчивым несколько. Могло иногда случиться, что он на какой-то вопрос мог и не ответить, смолчать. У него застенчивые черты характера тоже были. Возможно, они превращались совсем в другие черты, когда он выпивал – но это уже в последующие годы. Я его в последующие годы выпивающим или пьющим не мог знать, потому что мы не виделись. А при мне он человеком пьющим, категорически не был. А если был выпивающим, пригубливающим какие-то там, скажем, напитки от пива до водки, не исключая вина, – то это было в пределах обычного застолья. То есть, он всегда пил очень немного. И я его не то что напившимся, а просто даже пьющим большое количество каких-то напитков не видел никогда. Он всегда в этих случаях вёл себя воздержанно.

 

 

В.:

А помните ли вы, на каком курсе он тогда учился, когда вы познакомились? По косвенным признакам выходит, что когда вы познакомились, мама его была ещё жива? Он говорил о ней?

 

 

О.:

Насколько я помню – да, потому что когда мы познакомились, довольно вскоре он стал говорить о том, что его мама – рентгенолог, и поскольку мы коллекционировали джазовую музыку, здесь в Петербурге у нас были замечательные коллекционеры, которых я, конечно, знал... И вот он говорил: мы же от нас оттуда из Иваново можем эту рентгеновскую плёнку в неограниченном количестве сюда доставлять. Так что при теперешней имеющейся уже у нас технике для записи джазовых пластинок или каких-то редких романсов, песен, мы просто можем такое вот комнатное производство наладить, чтобы это не пропадало, чтобы эти песни расходились в людях. Потому что иначе ведь их никто не выпускает на виниловых пластинках. Значит, мы можем этот пробел, тем более после войны, восполнить вот такими личными силами. Это же пока не преследуется, поэтому мы вполне можем.

И поэтому я могу с уверенностью сказать, что мама его была жива, и он только как-то мне упомянул, что его мама то ли заболела, то ли лечится. Вот буквально так.

 

 

В.:

То есть, это был первый курс, потому что он из-за болезни матери брал академку после первого курса, и вы познакомились в самом начале его учёбы. Вы говорили, это было в Холодильном институте?

 

 

О.:

Да, в первый раз мы встретились на танцевальном вечере в Холодильном институте – это бывшая улица Герцена, теперь историческое название снова возвращено – Большая Морская.

(Прим. – здесь в информацию вкралась ошибка – Ленинградский технологический институт холодильной промышленности располагался на улице Ломоносова, а на улице Герцена был Ленинградский институт текстильной и лёгкой промышленности, в народе – "Тряпочка").

 Там на этом вечере оркестр играл джазовую музыку, которая не запрещалась. Оркестру даже не запрещалось играть рок-н-ролл, его запрещалось танцевать. Но я-то танцевал, у меня были два партнёра, с которыми я занимался акробатикой, в том числе прыжковой акробатикой, и ещё была одна девушка, которая тоже хорошо танцевала рок-н-ролл. В том числе она даже, когда прыгала, делала сальто в короткой юбочке, что для того времени было абсолютным шоком для публики. Но публика была настроена так одобрительно, что она аплодировала, и когда приходили бригадмилы – то есть была такая милицейская бригада с красными повязками, – для того, чтобы нас забрать в отделение милиции, публика образовывала кордон в три ряда, сцепившись за руки, и пока мы не заканчивали наш танец, эти три ряда редко удавалось разорвать.  А такие вечера тогда были достаточно частыми. Нас, конечно, потом вели в милицию, составляли на нас протокол; публика, конечно, протестовала, но сама понимала, что сделать тут ничего не может. То есть, не давать нас милиции просто нельзя было, потому что это привело бы к драке, и на этом вечер бы закончился, и это все понимали.

Вот тогда Аркадий на меня произвёл впечатление человека нетанцующего, скромно стоящего где-то у стеночки, пока не объявляли дамское танго, и вот, по-моему, один раз с какой-то дамой Аркадий согласился станцевать. При этом он говорил, что тут такие танцоры, а он танцевать не умеет, но, наверное, дама его просто уговорила, сказала, что она покажет, как правильно. Танго – это, конечно, не рок-н-ролл, это танец совсем другой, там возможны какие-то произвольные па, но это было, по-моему, один раз. А так он был нетанцующим, как-то с девушками не знакомился, и больше проводил время на этих вечерах просто в разговорах со своими знакомыми.

И вот таким образом, когда мы с ним впервые на разные темы стали говорить, он мне открылся, а он был человеком, который открывается очень редко с кем. И мы так откровенно стали друг с другом говорить, что я понял, что он прежде всего – человек слова, то есть, если он что-то пообещал, то он постарается выполнять в таких отношениях дружеских. И другое – он умел молчать. Это я знаю. Этих двух свойств оказалось достаточно, чтоб я ему мог первоначально дать литературу самиздатскую, а потом тамиздатскую, которую он всегда вовремя возвращал, с большим интересом со всем этим знакомился, мне был очень благодарен, и, конечно, удивлялся, что кроме как при нашей встрече он этих книг никогда не видел. В Москве, тем более в Иванове. И когда я спрашивал: "А вот как там братья, или знакомые, друзья по Иванову?" Он говорил: "Нет, у меня по Иванову таких знакомых нет, это только здесь вот, в Питере". Я говорил, что, конечно, императорская столица всегда должна быть впереди, поэтому мы как бы выполняем свой долг, знакомим людей с правдой. С правдой о Советской власти, в том числе о Красной армии, о красном терроре особенно. Он был, конечно, этим поражён, и говорил, что все те смутные подозрения и смутные догадки, которые у меня были, я теперь увидел в литературе, и я знаю, что я не ошибался, я был прав во всём том, что я предполагал. И для меня большое это в моей жизни открытие, так что я должен, по моим понятиям, просто вот собирать песни, те, которые я уже начал коллекционировать, и постараться их коллекционировать дальше.

И вот в одну из таких встреч мы разговорились о том, что он заинтересовался романсами и даже блатными песнями, которые могли быть в чьей-то коллекции. И вот в связи с тем, что у него такая потребность возникла, я пришёл с ним к Рудольфу Фуксу, который жил здесь на Петроградской стороне. Потом дальше, когда я услышал, как Аркадий исполнял одну песню, я услышал, что у него такая своеобразная манера исполнения, и своеобразный такой, довольно резкий, и вместе с тем с характерным таким тембром голос. Я ему показывал некоторые аккорды на гитаре, которых он не знал. И показывал даже, что не один строй бывает на гитаре, а что есть строй испанский, есть строй германский или русский, и даже есть строй цыганский, и это его очень заинтересовало.

В общем, всем этим он очень заинтересовался, и у нас был ряд встреч, а последняя была, когда мы пришли к Рудольфу и случился этот эпизод, о котором я раньше подробно рассказывал. (См. статью Н. Н. Брауна "Человек с израненной душой"). Я увидел человека, который у меня сразу вызвал подозрения. Написано на нём не было, но было ясно, что человек этот – просто переодетый милиционер или какой-то – вот есть такое забавное слово – "засланец". Который был просто кем-то прислан к Рудольфу. Откуда он взялся – мне так и не удалось установить. Но он приходил к Рудольфу Фуксу от одного из коллекционеров.

И вот когда мы оттуда вышли, было уже поздно, и тогда, поскольку Аркадий мне шепнул: "Повяжут – срок, прикрой" – вот это точная цитата, – я этим бригадмилам, их было пятеро или шестеро, оказал сопротивление. Они на меня навалились, а Аркадий в это время просто убежал. Эта схватка была на углу бывшего тогда проспекта Щорса, теперь Малого, и улицы Колпинской. На том углу, где сквер. И от этого места Аркадий убежал по улице, которая параллельная Колпинской. Насколько я помню, это была Ораниенбаумская. Вот так выглядело его исчезновение. И потом я о нём не знал уже ничего.

Я помню, что вы спрашивали о его внешности. Внешность его была такова: он был худощавым, подтянутым, по сути дела – спортивным человеком, который действительно показал, как он умеет бегать. Я так думаю, что он даже мог бы выиграть у кого-то стометровку, но, правда, при отсутствии бригадмилов и милиции вряд ли бы он показал такой бег, такое достижение. А здесь это было налицо. Держался он неплохо, осанка у него была мужская, хорошая, хорошая посадка головы, внешность немножко цыганистая, то есть карие глаза, очень выразительные карие глаза, чуть-чуть смуглая кожа. Когда у него была очень короткая причёска, уши казались чуть-чуть оттопыренными. Но когда были отросшие волосы, это не бросалось в глаза. В общем, была такая выразительная мужская внешность, и хорошая манера реагировать на собеседника. То есть, он всё очень быстро воспринимал, он был человеком очень чувствительным, и когда он говорил, было видно, как он волновался, хотел выразить своё внутреннее волнение наиболее точно, и были видны его внутренние душевные переживания, когда звучали какие-то песни о тюрьмах, о лагерях.

Вообще, он был человеком чувствительным, ранимым в личном общении. То есть, когда нужно было ему сказать что-то важное, что касалось его личности, нужно было соблюдать определённого рода этику, чтобы он это понял. Это не касалось меня. У нас были простые отношения. А вот что касается других людей, то он очень ко многим относился предвзято, потому что не доверял по тем или иным причинам. То есть, его отношения с людьми строились очень непросто. И вот он при такой мужской хорошей внешности, цыганистой, и своих застенчивых и отчасти таких подозрительных качествах характера, он нелегко сходился с людьми. Вместе с тем, когда речь заходила о каких-то жизненных проблемах, он или воздерживался от обсуждения, или наоборот, если что-то говорил, – говорил прямо и открыто. То есть, вот в нём всё это вместе сочеталось.

Для того чтобы представить себе Аркадия, можно ещё добавить, что цвет волос у него был как у шатена. То есть, волосы его были не темно-русыми и не черными, а именно вот такой цвет шатена, то есть, темно-коричневого оттенка. Ещё что могу сказать – не жестикулировал при разговоре. Выражение лица у него часто бывало напряжённым. Говорил иногда быстро. Очень любил анекдоты, сам их иногда рассказывал, со вкусом, и знал в этом толк. То есть знал очень цену анекдоту. К жаргону относился – в песнях, например, и в жизни – как к какой-то естественной речевой фигуре. При наших взаимоотношениях не матерился, в наших разговорах мата не было. Правда, с моей стороны, конечно, мат исключался, я никогда не матерился, – может, он это и учитывал. Жаргон употреблял постольку-поскольку, по необходимости.

Вообще старался, чтобы какие-то темы в разговоре касались жизни как таковой, потому что его будущее его беспокоило. И он как бы предчувствовал, что его жизнь может не сложиться, очень много противоречий у него были внутри него самого. У него не было ответов на многие вопросы, и у него было много нерешённых проблем. Ну, вот я помню, например, что у него не выстраивались какие-то отношения с женщинами...

(Прим. – вне записи этой беседы Н. Н. Брауну задавался вопрос, известно ли ему что-нибудь о первом браке Аркадия, и о его жене Нине Сильверстовне. К сожалению, никакой информацией об этом Н. Н. Браун не располагает).

С близкими друзьями у него тоже отношения сложились, видимо, уже потом. Потому что сначала, насколько я помню, у него близких друзей почти не было. Это всё были знакомые, приятели. У нас с ним близкая дружба была хотя бы от того доверия, которое необходимо, когда даёшь человеку такую литературу, – мало ли что может случиться. Вот у нас такого рода доверие было. Вот что я хотел сказать о его внешности и о его речи.

 

 

В.:

Тогда давайте вернёмся к документам ещё раз. Мы сейчас видели по этим документам, сколько раз ему довелось в период своей учёбы отчисляться, потом восстанавливаться. Аркадий что-нибудь вам рассказывал о том, как он относится к учёбе, для него это был интересный процесс, или она его тяготила, или вообще разговоров на эту тему не возникало? И про свои отчисления он рассказывал что-нибудь, или нет?

 

 

О.:

Насколько я помню, его волновала только его дальнейшая работа по окончанию Лесотехнической академии. То есть, ему было непонятно, чем он дальше будет заниматься, и вообще, лежит ли у него душа к этой вот профессии. В общем, у него, как я понял, у него в таком сплошном уральском и сибирском тумане было его будущее. Он не видел в этой жизни своего места. Он даже мне об этом говорил. То есть, даже не рассуждая на эту тему, а просто говорил, что я вот места себе не нахожу, и в дальнейшем пока не вижу ни своей профессии, ни своей работы. Где я буду работать в дальнейшем, когда закончу, – я не знаю. Но и многие из тех, которые со мной учатся, они тоже не знают. То есть, они дальнейшего не видят. И я не вижу своего будущего.

 

 

В.:

У меня возникал ещё один вопрос, но после того, как вы сказали о том, что Аркадий вообще умел молчать, видимо, этот вопрос уже не актуален. Я хотел спросить, не говорил ли он вам что-нибудь о том, что у него есть протекция и покровители в Лесотехнической академии? Потому что по этим историям с отчислениями вы сами видите, что эта тема как-то вольно или невольно, но начинает напрашиваться. Он вам этого не говорил?

 

 

О.:

Я сейчас не могу точно вспомнить, как он вообще рассказывал о своей учёбе, вообще о том, как него складываются обстоятельства его учёбы в Лесотехнической академии. Я только помню, у меня впечатление такое было, что он в ней восстанавливался. Вот он упоминал, что были какие-то пропуски в учёбе, была какая-то травма, – вот "травма" – я помню слово. Потом говорил: я был болен, болезнь у меня была, в общем, у меня бывали перерывы, но потом я всякий раз восстанавливался. Хочу закончить это заведение, хотя не знаю, что будет дальше.

А сегодня я увидел те документы, в которых видно, что он экзамены не сдаёт, и его отчисляют, а потом его из общежития тоже выселяют, и стипендии лишают. Включая объяснительную записку, что он один раз напился, матерился, выпил вина; и эта объяснительная записка содержит интересную формулировку: "нецензурно выражался, но не дрался и ни к кому не приставал". Но, может быть, "не дрался и ни к кому не приставал" – вот это, кстати, тоже показывает его характер. То есть, он бы просто так в драку не полез. Ну и что касается приставаний – тут я не знаю, потому что это более поздние годы, более зрелого Аркадия.

 

 

В.:

А вы узнали об этом только сейчас, тогда он не рассказывал об этом эпизоде?

 

 

О.:

Нет, никогда он мне не рассказывал, что у него был такой инцидент.

 

 

В.:

Мы сейчас с вами глядя на эти документы пришли к выводу, что у него был перерыв в учёбе, о котором нет практически никаких сведений, в 1961-62 годах. Даже неизвестно, оставался ли он в это время в Питере.

(Прим.– возникала версия, что вышеописанная история с милицией могла произойти именно в этот период, когда у Аркадия как раз и могли быть проблемы с документами. Однако в приведенной статье Н. Н. Брауна датировка событий более поздняя – незадолго до его ареста, т.е. 1968 год. С другой стороны, Р. Фукс утверждал, что после своего освобождения в 1967 году не встречался с Аркадием вплоть до первой записи в 1972. Так что вопрос о дате остаётся открытым).

Но тогда тут ещё один интересный вопрос. По поводу его первых записей. Есть рассказы Рудольфа Фукса, и рассказы Бориса Ивановича Тайгина, уже покойного – они год называли приблизительно. То ли был 1962, то ли был 1963. Вы, может быть, конечно, тоже не помните, когда он записывался, но если запись произошла именно в тот период, когда он не учился, это тоже очень интересно. Мы, к сожалению, этого знать не можем. Но тогда, пользуясь случаем, я у вас спрошу: про эту свою первую запись он вам чего-нибудь рассказывал? Про первую, громко скажем, оркестровую запись под фортепиано и аккордеон, когда они собирались на Васильевском острове?

 

 

О.:

Вы знаете, он что-то упоминал о том, что вот он хочет попробовать вообще сделать какие-то записи с оркестром, но я только помню, что упоминание было, что ему кто-то это предложил.

 

 

В.:

А о результатах он вам не рассказывал?

 

 

О.:

О результатах – нет. Он говорил буквально так: не знаю, что из этого всего получится.

 

 

В.:

Ну вот, а дальше уже мы переходим по этим документам к окончанию его учёбы. По времени это 1965 год. Вы, по идее, наверное, ещё встречались, потому что ваши неприятности с советской властью начались позже...

– Да, мягко говоря, неприятности, меня сразу жёстко арестовали в 69 году, то есть – ноги расставить, руки вверх, дуло в спину, поэтому если это называется мягко неприятности, то тогда это просто небольшое недоразумение.

– ...Но вот в 1965 году, если вы ещё встречались, про свою работу Аркадий не рассказывал? Про распределение? Как он пошёл работать? Не всплывала эта тема – о его трудовом пути?

 

 

О.:

Нет, не рассказывал. Кстати, я сейчас вот вспоминаю по ходу нашего с вами развития темы, что действительно он говорил, что есть какие-то знакомства. Говорил: вот я не учился, меня отчислили, но, в общем, всё должно быть в порядке, потому что у меня есть какие-то там связи, или какая-то рука – не помню, какими словами. Но, – говорил, – я, в общем, думаю, что всё восстановится, всё образуется, то есть, я опять буду учиться там же.

Мне, кстати, тогда это было не очень ясно, потому что у нас если исключали из обычного института, то вообще исключали навсегда. А здесь я увидел даже, например, что по поводу этой объяснительной записки, где он там напился, выражался нецензурно, вёл себя не так, как подобает, нарушил дисциплину, в общем, выглядел хулиганом, – так вот даже после этого, как я сегодня увидел в этих документах, только объявлен выговор. А дальше он опять восстанавливается в том же самом учебном заведении. То есть получается какая-то фантастическая картина. То есть, кому могли простить какой-то пьяный дебош? Это редкий случай.

 А он восстанавливался, кажется, четыре раза, если я правильно помню из документов. Без четырёх углов, как известно, изба не стоит. А у него "изба" в итоге окончания заведения даже закончилась его дипломом. То есть, такие специалисты выше ценятся, которые умеют дебоширить, выражаться нецензурно, но зато не драться, и ни к кому не приставать. Это особо ценные кадры Лесотехнической академии! В этом смысле Аркадий занимал определённую уважаемую площадку. Он же получил диплом. Вот и всё.

 

 

В.:

А вот что касается, кстати, диплома – мы видели тему его дипломной работы. Про Игарский порт он вам тоже ничего не рассказывал? Это ж такая интересная тема – Игарка.

 

 

О.:

Нет. Если б он мне об этой теме рассказал, я был бы поражён, потому что эта тема вообще должна утверждаться Москвой и Лубянкой. Вообще тема о порте Игарка и о леспромхозе порта Игарка, это связано вообще с Гулагом, с репрессиями, с абсолютным контролем над всеми этими процессами. То есть для того чтобы защитить диплом такого типа, нужен целый ряд печатей, и после защиты такого диплома его вообще должны были просто позвать в Москву, обеспечить ему дальнейшую партийную карьеру.

 

 

В.:

Он попал в систему "Экспортлеса", в систему внешней торговли, куда тоже кого попало не брали. А про "Экспортлес" он вам ничего не рассказывал?

 

 

О.:

 Вот, может быть, вот этот термин "Экспортлес" – он упоминал.

 

 

В.:

Но как он туда попал, кто его туда приглашал – ничего не говорил?

 

 

О.:

Нет. Дело в том, что если бы он чуть подробнее об этом сказал, у меня, конечно, появились бы вопросы, а при наших отношениях ему на эти вопросы пришлось бы отвечать. Ещё, знаете, хочу дополнить, что в связи с этой темой его диплома напрашивается, что впору уже писать песню "Порт Игарка" вслед за "Ванинским портом". Но мне он никогда об Игарке не упоминал.

 

В.:

В общем, мы уже добрались до конца этих документов. Есть вопросы ещё по мелочи. Вот что касается его сестры – как мы видели из документов, Аркадий пишет, что в его семье никто никогда не был под судом, а легенда устойчивая ходила, что сестра его отбывала по бытовой статье, и привезла ему оттуда песенник. Якобы с этого началось его увлечение.

 

 

О.:

Никогда об этом не слышал, категорически, никогда не упоминал об этом. Он просто говорил о том, что сестра у него есть. Если бы она где-то была в заключении, он бы мне сказал.

 

 

В.:

Может, у вас возникли ещё какие-нибудь мысли после прочтения этих уникальных материалов?

 

 

О.:

В общем-то, в его биографии, по большому, крупному масштабу, это мало что меняет. Но вместе с тем его неустроенность, и невписанность в ту жизнь совпадает с тем, о чём мы говорили. Он не находит места в этой жизни. Его отношения с женщинами никак не выстраиваются. Люди очень многие его не понимают. Вместе с тем он эмоционально человек одарённый какими-то такими, может быть, очень хорошими чувствами и по отношению к людям, и по отношению к жизни, может быть, к природе. Но вместе с тем всюду он натыкается на какие-то тупики. И благодаря тому только, что ему встретились музыканты, и те люди, которые ему помогли начать работу в этой сфере, он и почувствовал, что вот это – его призвание. Он ведь так говорил, что в этих песнях, собирании песен, он нашёл себя, и, может быть, это и есть главное его дело, где он чувствует себя с полной самоотдачей.

А дальше я всего этого знать не могу, потому что у меня потом был перерыв в общении с ним. И как построилась его биография и судьба, я не мог знать.

Когда я вернулся, это уже был 1979 год, а в 1980 в киоске, где продавались вместе с журналами и газетами тогдашние магнитофонные кассеты, я увидел вдруг на кассете надпись "Аркадий Северный", увидел его портрет с траурной ленточкой. Я, конечно, купил эту кассету, принёс её домой, включил эти песни. Завершается эта кассета "Сигарета, сигарета, ты одна не изменяешь, я люблю тебя за это, ты одна об этом знаешь".

Для меня, конечно, это было подтверждением тупика вообще всей его жизни, потому что, как мне потом уже сказали, не пить он не мог, и степень его связи с этой жизнью становилась всё более призрачной, и вот такое завершение. Завершение, которому, конечно, нельзя подражать. Случилось то, чего можно было опасаться. Кроме того, у него не было ещё защиты, которая всегда есть у людей верующих. То есть, у него не было того охранительного стимула, фактора, который его бы уберёг. У него семья была не церковная, не религиозная, то есть, атмосфера была вот такая советская. Остальное было каким-то его эмоциональным восприятием, и я думаю, что если бы у него была в то время какая-то позиция, которая его могла бы защитить, и какие-то его таланты могли бы его обязать к большей сдержанности, то он бы, конечно, жил и дальше.

Но для меня судьба его трагична. И эта трагедия, которая с ним произошла, – она ещё и от того, что, может быть, люди, которые были рядом с ним, по старшинству могли его спасти от этого, нужен был какой-то старший друг рядом. Если бы таковой был, и вот это вразумление было бы ему дано, то я думаю, что он бы, наверное, нашёл в себе силы. Потому что он был хотя и человек внутренне очень эмоциональный, но способный сконцентрироваться, и способный на какие-то усилия. И если бы он нашёл силы для самоограничения, он, я думаю, смог бы сделать ещё немало полезного. И доказать, как артист, что он способен достигнуть какой-то более высокой цели.

Вот, пожалуй, на этом я хотел бы закончить мои ответы на вопросы при этой нашей встрече. Я узнал столь много из этих замечательных документов, которые тоже сами по себе достались ему уже посмертно, столько лет спустя, столько даже десятилетий спустя, и это тоже дополняет какую-то вот эту часть легенды об Аркаше Звездине, которая составляет уже часть облика Аркадия Северного. И то, что его помнят сегодня – это, может быть, от всей этой неустроенности, и от потерянности в той жизни. И он нашёл себе место уже в последующие годы, в нашей жизни. Ведь у него столько поклонников. Я думаю, если бы он узнал число его поклонников, и о том, что ещё сегодня его помнят, он бы, конечно, был несказанно счастлив, и наверное из его бархатных карих глаз стекла слеза.

 

– Спасибо Николай Николаевич! Я хочу добавить только в завершение, что документы, которые мы сегодня видели, попали в общее достояние достаточно мистическим образом: басист, аккомпанировавший когда-то Аркадию, Василий Васильевич Морозов, совершенно случайным образом оказался на концерте рядом с армейским сослуживцем Аркадия – Юрием Дмитриевичем Заикиным, а этот сослуживец, в свою очередь, случайно оказался сотрудником Лесотехнической академии, который имел доступ к документам. Мне кажется, такие случайности просто так в мире не происходят. Это всё как-то не просто так в нашей жизни.

 

– Да, конечно. И знаете, просто удивительное такое совпадение, что с Василием Васильевичем Морозовым я познакомился при открытии доски Аркадию Северному на гостинице "Ра" на Рыбинской улице. Там был тоже и Василий Васильевич Морозов, который упомянул о наличии этих документов. Пожелаем ему хорошего погожего лета.

 

– Обязательно. Спасибо ещё раз.

 

 

© Н. Н. Браун, 2019

 

______________________

 

 

ДОПОЛНЕНИЕ

В процессе подготовки материала планировалось обсудить ещё одну тему. К сожалению, дело пока так и осталось незавершённым, и теперь неизвестно, когда и как предоставится возможность к нему вернуться... Но пусть хотя бы будет пока обозначен вопрос, который интересно было обсудить.

 

В.:

– За период студенческих лет Аркадия, и, соответственно, вашего знакомства, в стране и в мире произошло много интересных и важных событий. Эпоха была насыщенная и переломная. Может быть, Вы помните, комментировал ли как-нибудь Аркадий эти события? Чтоб легче было ориентироваться, вот их краткий список:

 

1957

Фестиваль молодёжи и студентов, проникновение западной моды в СССР;

1958

На Кубе начали побеждать революционеры Кастро, 1 января 1959 победили окончательно;

Нобелевская премия по физике советским ученым (П. Черенков, И. Тамм и И. Франк);

Фильм "Летят журавли" получил "Золотую ветвь" Каннского фестиваля;

Издана в СССР книга Ремарка "Три товарища";

Ван Клиберн на Международном конкурсе пианистов и скрипачей им. Чайковского;

Возвращение де Голля, Пятая республика во Франции;

Реабилитировали П. А. Флоренского;

Скандал вокруг "Доктора Живаго", Б. Л. Пастернака исключили из Союза Писателей;

1959

Американская промышленная выставка в Москве;

Прокат в СССР фильмов "Бабетта" и "Колдунья";

Визит Хрущева в США;

1960

Выступление Хрущева с ботинком в ООН;

Полёт Белки и Стрелки;

Сбит шпион Пауэрс;

Олимпиада в Риме;

Дебют Робертино Лоретти;

1961

Полёт Гагарина;

Воздвигнута Берлинская стена;

Расстрельное дело валютчиков;

Фильм "Человек-амфибия" с первым советским рок-н-роллом;

Денежная реформа;

Р. Нуреев сбежал на Запад;

ХХII съезд обещает коммунизм;

Сталина вынесли из мавзолея;

Взорвали самую большую ядерную бомбу на Новой Земле;

1962

Опубликован рассказ Солженицына "Один день Ивана Денисовича";

Карибский кризис;

Хрущев в Манеже громит интеллигенцию;

Начал выступать М. Магомаев;

Расстрел в Новочеркасске;

Гастроли Бенни Гудмена;

1963

Убийство Кеннеди;

СССР поссорился с Китаем;

Ив Монтан с Симоной Синьоре в Москве на Московском международном кинофестивале;

Первый альбом The Beatles;

Полёт Терешковой;

Посадка ТУ-124 на Неву;

"Черный кот" – первый советский твист;

1964

Первая пластинка Б. Окуджавы на "Мелодии";

Насеру присвоили звание героя Советского Союза;

Суд над И. Бродским;

Н. С. Хрущева отправили на пенсию

1965

Начало войны во Вьетнаме;

Фильм "Операция Ы";

Товарищеский матч по футболу СССР-Бразилия с участием Пеле;

Арест Синявского и Даниэля.

 

О.:

– Вы прислали полезный памятный список событий тех лет, когда мы встречались с Аркадием. Уже при первом взгляде можно сказать, что мы касались отдельных из них, хотя бы коротко. Так что при встрече сможем добавить некоторые штрихи к его "звёздной" биографии.

 

 

______________________________________________________________________________________________________